начало в рубрике Индульгенция
3
В его судьбе уже тоже все случилось и, в какой-то степени, он тоже приговорен. Влачить жизнь, которая изо дня в день так и не принесла большего, чем вид из окна на пыльный в любое время года двор. Двор, с углами, замазанными ржавеющей краской, как человек, пьющий дрянной алкоголь, в попытках cкрасить то, что не подлежит ремонту ни моральному, ни техническому. Я постаралась взглянуть на мир его глазами. Зачем нужна человеку свобода, если это не больше, чем ожидание старости в камере-одиночке?
Он вышел из дома и пошел в направлении «Юности». Узнала бы я его случайно в толпе? Нет. Остановила бы взгляд? Выдало бы мимолётное сканирование случайного прохожего намек на узнавание? Нет. Я бы прошла мимо. От него прошлого, ничего не осталось. Я узнала его только потому, что ждала. Манера ходить, пожалуй, немного подняв плечи, вытянув вперед шею. Тот мальчишка-студент и этот, похожий на забытый среди страниц книги осенний лист из школьного гербария. Я не могла на таком расстоянии разглядеть его лицо. «Ну, и хорошо, очень хорошо, что буду заново узнавать его, постепенно» – приободрила я себя, борясь с искушением отвернуться.
Сказав официантке, что скоро вернусь, я оставила на стуле пальто и вышла во двор. Я была уверена в себе, как бывает уверена женщина, вдруг полюбившая разглядывать себя в витринах, потратившая на косметический салон больше денег и времени, чем за всю предыдущую жизнь, как женщина, покупающая одежду, подчеркнуто непрактичную. Раньше мне бы и в голову не пришло покупать такую – прямо пропорциональную зравому смыслу – чем меньше ткани, чем эфемернее наряд, тем дороже. Да и куда, по какому случаю было такое носить? Ну, не на работу же…
А сейчас, сразу тысячи солнц ослепляли меня, отражались от слепых с зимы окон, от блестящих водосточных труб, от коньячного прищура встрепенувшегося кота. Именно кот, тот самый, черно-белый, персонально мой, Чеширский, оглядел с ног до головы и задержал пристальный взгляд бывалого бабника на моей развивающейся юбке. Именно в этот момент я почувствовала себя такой живой и такой красивой, что на какой-то миг подумала «я уже сделала невозможное! Может быть мне не нужен этот Саша?» Но тут же поняла, что если не будет этого чужого мужика с плечами, сохранившими непокорность, то и меня тоже не будет – волшебство развеется, Чеширский кот превратится в блохастую ушанку, а Золушка отправится в камеру смертников дожидаться исполнения приговора врачей.
Он собирался обойти меня и даже не поднял глаза – просто сделал шаг влево и хотел идти дальше, в свою однокомнатную судьбу, почти прошел мимо
Я выпустила из себя, откуда-то из живота, дергающееся во мне, а теперь застывшее в воздухе имя: -Саша?!
Он не вздрогнул и не удивился. Кажется, за свою жизнь он устал делать и то и другое. Вздохнул, остановился и посмотрел на меня и одновременно куда-то вдаль.
Его глаза выцвели, а их выражение нет. «Неужели так бывает?» – пронеслось в голове пока незнакомый седой мужчина превращался в парня второкурсника с тем самым взглядом в котором одновременно жили секрет и пустота, что, по сути, одно и тоже и всегда зависит от степени наполненности собеседника.
Моей наполненности хватало лишь на то, чтобы разглядеть свою неуместность.
Самые большие проблемы или надежды с таким вот взглядом, возникают у девочек, ищущих взаимопонимание – им нравится искать то, чего там точно нет, но они ищут и продолжают искать, порой, всю жизнь, так и не уловив, в какой момент радостное ожидание сменяется жалостью к себе.
Одним словом, Саша – идеальный мужчина для того, чтобы потерять голову – именно то, что я сделала 35 лет назад и собиралась сделать снова.
Тогда, целую жизнь назад, на первом курсе все студенты вузов оказались на картошке -в бессмысленной битве колхозников за гниющий в полях урожай. Сырость и грязь, по вечерам костер, металлическая чашка по кругу и термос с какой-то бодягой, купленной у деревенского мотоциклиста. Саша, я уже знаю, что его так зовут, сидит напротив улыбаясь так, словно давно знал про все смешное на этой земле и бесконечно устал, но почему-то должен продолжать веселиться. Я просто сижу там, куда он смотрит – сквозь меня. Я специально наклоняю голову немного вправо и ловлю его взгляд. Взгляд с пляшущим костром и простором черной беззвездной ночи застревает во мне и начинает давить в грудь, тянуть живот, бьется в горле, скребет и искажает голос. Я больше не могу говорить – боюсь вспугнуть, боюсь отпустить этот взгляд, боюсь, что он отвернется и я сразу же стану пустой, как гулкая пещера и услышу, как ветер, гуляющий в поле, пролезет в рукава и под тонкую куртку, чтобы заполнить меня своей мерзлой тоской. Саша протягивает мне руку, я встаю и иду за ним. Дальше быстро, жарко, кружится голова и так сладко стыдно и невесомо легко, что на его вопрос «с тобой все в порядке?» я отвечаю счастливым кивком. Я не уверена, что он знал мое имя.
Мой Саша номер один случился из-за Тани. Той самой Тани из театрального, которая опять его бросила. Той самой Тани, которая решила раствориться в искусстве, отдать себя до конца театру и старшекурснику с именем вольных степей и развивающихся на ветру грив – Тамерлану. Тамерлан и театр разрывали Таню на части и в какой-то момент Тамерлан, не зная сам, выиграл в перетягивании каната Танькиной души, оставив театру небольшой, но тяготеющий к драматичной импровизации кусок.
Тамерлан был женат. Танька страдала и не хотела вторых ролей ни на сцене, ни в жизни. В этом любовном треугольнике не было никакого смысла и выхода, поэтому страдали все, кроме жены Тамерлана. Намного старше мужа, без определенного рода занятий, кроме внимательного созерцания своих глубин, красавица с равнодушным характером из породы тех женщин, что с каждым годом не растрачивают, а еще больше наполняются зеленью глаз. Она не преднамеренно, а оттого как-то особенно бессовестно пользовалась и тем и другим. В ее малахитовых глубинах плавали непостижимые ладьи спокойствия и забирали зазевавшегося собеседника в свою люльку, также неожиданно высаживая обратно, именно тогда, когда начинало казаться, что этот мир и эта песня созданы только для тебя.
Люди сведующие назвывали жену Тамерлана «опытной стервой». «Опытная стерва» не устраивала Тамерлану сканадалы, отпускала гулять «на все четыре стороны», казалось, не замечала его отсутствия, как, впрочем и присутсвтия и тем, однажды, поставила жирную точку творческого амплуа Тамерлана в качестве начинающего бабника, по определению положенную каждому артисту. Тамерлан преподнес свой недолгий флирт с Таней в копилку трофеев жены, как кот, хвастающий полудохлой мышью безразличному хозяину.
Танька – светлые локоны – умело растрепанные, профиль с беспокойной венкой на виске, прозрачная кожа с еще более прозрачным румянцем, нервные тонкие кисти при каждом взмахе рук готовые вспорхнуть и улететь, вдогонку за длиннокрылыми ресницами. В ней все было летящее и хрупкое, чтобы спасать, носить на руках, чтобы не чувствовать вес и все время пытаться поймать ветер ее настроения. Танька, бесспорно, обладала всем комплектом для сведения с ума однокурсников, начинающих лысеть героев-любовников прошлых выпусков, самоуверенных в своей бездарности, вечно пьющих режиссеров, пузатых владельцев дорогих костюмов и машин, то и дело подъезжающих «по важным делам» к театральому институту. Совершенно случайно, на студенческой вечеринке, под отрепетированное обаяние попал и симпатичный парень по имени Саша. В загадке его взгляда для Таньки было не больше, чем в отражении любого из любящих её зеркал. Все загадки на свете меркнут перед силой самовлюбленного отражения. А, может быть, именно в его глазах она увидела свое абсолютное совершенство?
Саше приходилось сложнее всех.
Танька, отвела Саше четвертый, опорный угол, в своем развалившемся треугольнике отношений с Тамерланом. Для поддержки сценичной формы и собственного достоинства, она периодически заявляла, что у них с Сашкой ничего не получится, посылала его прочь, смеялась громким колокольчиком, наблюдая кровожадное настроение толпы, могла сказать обидное. Ночами, она тормошила его настойчивыми звонками, плакала и говорила про нелегкую женскую судьбу, театральные интриги, свои сны, похожие на сыр – все в дырках сомнений и раскаяний, всхлипывала про прочие возвышенные, непонятные для студента-технаря материи. Благодаря ночным звонкам Сашка думал, что живет, а может быть жил, ради этих звонков.
Танька лечила свою обиду на Тамерлана способом проверенным, древним как подорожник и таким же эффективным – пока держишь на ранке, кажется, что не болит. От Сашкиных серых кругов под больными глазами с недонесенными, важными для кого-то загадками, ей становилось легче.
История про Таньку и Тамерлана, его заколдованную стерву жену не сходила с первых полос студенческих сплетен, рискуя вылиться в ежедневную рубрику вечерней городской газеты. Саше, не ищущем славы и далекому от мира софитов, приходилось переживать свалившуюся на него популярность. Неожиданные похлопывания по плечам, советы малознакомых собутыльников «бабы ничто по сравнению с мужской дружбой, водкой, рыбалкой» – все, или почти все были в курсе, что у Сашки тяжелый период.
Я знала чуть больше других: у него дыхание с запахом водки и лимонада, бесцеремонные руки, жесткое тело, рывками мстящее за страдания души, кончики волос, выгоревшие или подпитывающиеся от солнца, чтобы аккумулировать свет в дополнительную энергию в батарейках – кубиках на животе. А еще, у него глаза цвета сосновой чащи, где деревья срослись ветвями в вышине и пропускают такие тонкие полоски света, что они не освещают, а наоборот, подчеркивают темень внизу. В этих глазах, с мучительным удовольствием, я разглядывала своё бессилие перед чужой стихией, неунимающейся даже после вспышки черной молнии в зрачках, раздирающей последнее сопротивление мышц.
Я носила с собой эти, принадлежащие только мне тайные знания чужого тела, вспоминала о них вдруг и невпопад, то посередине лекции, то во время маминых нотаций, или бессмысленно уставившись в экран телевизора. В такие моменты я исчезала из реальности, чтобы задохнуться, покрыться горячим румянцем, на какой-то миг перестать дышать, сосредоточиться на пульсации внизу живота, передающей токи наслаждения по всему телу, и сжать сильно ноги, чтобы удержать момент своего торжества над невластным надомной миром.
После той картошки, памятного для меня знакомства с собой в новом качестве – уже женщины, уже полюбленной без слов, без ласк, без имени, я искала повторения. Я хотела перестать быть невидимой, чтобы было время на поцелуй усталой нежности после и на тепло вспотевшей подмышки в полудреме. Мне казалось, что я что-то сделала не так и не ошибусь в следующий раз. Он увидит меня – обязательо увидит.
Мы с ним встречались. Каждый раз, случайно для него и не случайно для меня. Я, как детектив, идущий по следу, могла по косвенным фразам и вскользь оброненным словам, вычислить, где и когда я смогу его увидеть. В акте двойного самосожжения огонь горит ярче, подпитывается сухими останками несбывшихся иллюзий. Мы оба получали странное удовольствие – он мстил Таньке и себе за неуправляемую мужскую природу, требующую выхода тем сильнее, чем больше он пытался запить и не думать, а мне стало физически не хватать его яростной ненасытности. К тому же я тоже мстила. Всем. В первую очередь себе, что я не Танька и не умею вызывать саморазрушающие катаклизмы в душе невероятного красавца с туманным взором – она может, а я нет! Я даже научилась вдохновляться от мысли, что заодно мщу родителям и их запретам, мщу всем послушным дурам, не умеющим и не знающим, как вырастить в себе актрису, колдунью или, хотя бы, на худой конец, стать счастливой идиоткой, не замечающей скуку от собственного присутствия. Вместе мы разряжались, сгорали, превращались в искры от чужого костра. Когда одна из подруг спросила, как давно у нас любовь, я не поняла ни одного слова в вопросе: «У нас»? «Любовь»???
-Саша! – повторила я.
Продолжение следует