Консервы памяти, О ГРУСТНОМ, родители

Баба-Радуга

Баба едет на трехколёсном велосипеде, смеется, но когда я хочу ее снять на камеру, ворчит и вскакивает с велосипеда „иди ты, вот еще глупости будешь такие снимать…“ Я отворачиваюсь и слышу, как опять трезвонит маленький велосипед на ухабистой дороге.  Баба уезжает на нем, не оборачиваясь, тихонько смеется, длинная юбка волочится по земле. Я включаю камеру на телефоне, наставляю на удаляющийся силуэт, а вместо бабы на телефоне, в том месте, где она только что была, поднимается в синее, без каких-то облачков – синее-синее небо, огромная яркая радуга. Я так и стою, смотрю  на эту радугу в объективе и начинаю кричать своим „Смотрите! Смотрите, какая у нас Баба-Радуга!!!“

  Ее не стало  год назад.

Бывает так, что нет слов, нет слез, нет ничего, кроме ощущения безвозвратности целого простого и уютного мира.

Взамен остались радужные сны и светлая память.

Я столько раз садилась, чтобы написать ей. Написать тебе. И не смогла. 

Теперь именно то, что было обыденным кажется особенно  важным, не упустить бы детали – как сидела, как смеялась, как ходила. Коричневая куртка и бордовый берет – она идёт  быстро, немного переваливаясь  по тропинке от нашего дома, а мы смотрим вслед. Обычный вечер. Как сотни до.  И, как сотни дней до, когда не с первого раза подслеповатый  ключ проворачивается и громко хлопает входная дверь. Кто-то кричит еще до того, как она успеет зайти. Баба пришла!

Теперь удивляет, что не бежали на встречу отталкивая друг друга, не торопились обнять и сказать: Как же здорово, что ты у нас есть!

А чтобы написать ей о ней понадобился год. А писать не получалось и не получится.  Как не получится уместить целую жизнь в  „жила-была“… И не отделить судьбу одного человека от истории народа,  затерявшегося на российских просторах племени немецких переселенцев. Честных тружеников, людей, волею исторических хитросплетений оказавшихся на задворках российской империи, без вины виноватых, осужденных по факту рождения, людей без права на образование, карьеру; про голодные послевоенные, про „враги народа“, «фашисты» и про картофельные очистки –  деликатес из детства.  Она рассказывала про голод и как забирали людей вокруг, оставляя умирать их детей. 

Разве получится рассказать о ней, не вспомнив   молодости  в лагерях? А сама она помнила свою молодость? Какая она была?  Какая она, эта молодость на лесоповале, где вечный холод, телогрейки вместо стройных кокетливых ситцев, зеки, коменданты, отметки в книжках, запреты покидать поселение. А юность,  молодая и крепкая берет своё –  веселая, влюблённая в просторы, в возможность работать и там, где заканчиваются железнодорожные пути, рождаются здоровые, быстрые, самостоятельные в словах и поступках дети. 

А как описать, сколько привести примеров про несгибаемую волю, про Бога, который не оставит, а значит снова откуда-то возьмутся силы. Уверенность, что пока  есть дарованные Всевышним силы,  нужно трудиться и все обязательно будет хорошо. Бог и Труд – краткий список  непреложных ориентиров.  Счастье жить и счастье трудиться, постоянно приносить пользу – емкая жизненная философия тех, кто уверенно стоит на земле, не рефлексируя о своем предназначении. 

Переезд в Германию. Благодатный, совершенно чужой мир. Другие реалии. Забытый, хранимый прабабкой, но изъеденный молью, сохранившийся на уровне смешного диалекта язык. Она не жалуется, просто рассказывает, что теперь они, оказываются русскими. Русскими немцами. Опять не свои и своими уже не станете.  А я не помню, чтобы она переживала, оказавшись в новой среде. Всегда полный дом друзей, соседей, церковная община. Все едят ее вручную слепленные, вручную перемолотый фарш из трёх видов мяса, пельмени, нахваливают, забирают с собой и приходят снова. Когда она успевала столько и на всех готовить? 

Мы тоже приезжаем ненадолго и не часто, чтобы  сесть за вкусный стол и есть, как в детстве первое и второе, накладывать ложкой сметану и хватать вилкой горячую котлетку. «А к чаю я блины сделала и куху! Я, вот, вам с собой положила. Дома еще поедите.» А ей помогать  нельзя – сердится: „Что мне еще делать? Вот, вы уйдёте, а я потихоньку приберусь.“

Какие-то подруги со словно прошитыми серыми нитками  усталыми лицами, бесконечными невероятными по бытовой  удручающей жестокости историями.  Вечно пьющие мужья, зятья, побои, неблагодарные дети. Она всех выслушивала, а по жалостливым статьям из газет высылала деньги на лечение. А что для себя? Аккуратно развешенные в шкафу, выглаженные и накрахмаленные блузки для особых случаев, несколько юбок и курток по сезону. «Зачем мне еще? У меня все есть!» Про подарок самой себе она бы даже не поняла, да и наши подарки  постоянно возвращала, не боясь обидеть отказом.  Ей ничего не надо… Нам все всегда надо и некуда складывать, а ей ничего. И это тоже, такая особенная, форма личной свободы.

А я за всеми этими историями не могу вспомнить, успела ли я ей сказать, целовала ли я ей руки за сына – лучшего человека на Земле. Целовала, уже потом, когда она не могла меня слышать. И не узнаю я теперь её главный секрет, как в тех условиях, когда счастье измерялось мешками картошки, она смогла вырастить Человека, слова и поступки которого  стали для меня чем-то вроде кодекса порядочности?  

А если начну писать про ее заботу ко мне и моим детям, то и вовсе пропаду. КАк объединить расплывающиеся на экране буквы, чтобы суметь дописать до конца, что она на самом деле для меня значила? 

А если теперь хотя бы, вдруг услышит, признаться ей и себе заодно, что именно она вырастила моих детей „беги, слышишь, беги по своим делам, ты же молодая, тебе еще столько всего хочется ..“.  Прямо, какая-то «жизнь взаймы»… И с маленькими детьми я делаю невозможное – живу, как «на волю отпущенный» – ее фраза, меня забавлявшая, если не задумываться, откуда это сравнение. Путешествую, хожу на вечеринки, не пропускаю светские мероприятия, пишу свои рассказы, становлюсь женщиной, которую ассоциируют с лёгкостью и праздником. Какой кульбит истории! ОДна женщина не знавшая легкости бытия, подарила ее сполна женщине другой. Не ожидая и не прося ничего взамен.

А я пользуюсь ее безотказностью,  без придирок и нравоучений.  Я пользуюсь ее способностью незаметно быть там, где нужно. Незаметно! Поэтому и не замечали…поэтому принимали как должное. Приготовит обед, налепит пельменей, из другой части города привезет теплые пирожки. Каждый раз, когда возвращаемся из отпуска – в холодильнике  любимый винегрет – специально для меня, детям пирожки, на плите еще теплый суп. А знаете, какое это чувство после дальней поездки возвращаться домой, где на плите щи на вяленом мясе? А сама она уехала, не хочет мешаться, не хочет попадать на глаза. может быть за пять минут до нашего приезда? Что я буду вам мешаться? Она и за стол с нами не садилась – по какой-то неистребимой с послевоенного детства привычке – страх объесть? Свою еду приносит в линялом пакете,  тщательно завернутом в очередную рекламу, какой-то  бутерброд с сыром и обязательно шоколадка „страсть, как сладкое люблю!“. От сладкого никогда не могла отказаться,  а про остальное  говорила, что, мол, сыта. Как бы я ни уговаривала, как бы не сердилась, убеждала, что мы совсем не нуждаемся и она может есть все, что захочет. А она молча слушала кивала и все равно отказывалась. 

Мы часто просили остаться с ночевкой, у нас же насыщенная жизнь, поздние встречи, друзья….а утром, пока все спят, хлопает входная дверь – она уже ушла, чтобы не „мешаться под ногами“. А мы и не уговаривали особо. Действительно, откуда время, чтобы сидеть и слушать в который раз про войну, про голод, про мертвых, не дождавшихся хлеба детей, про лагеря и судьбы каких-то знакомых. Она и не настаивала. 

Вы знаете, кто утирал слезы моей дочери? Не орал, что все раскидано и когда же научишься за собой наводить порядок, а тихо, молча раскладывала по стопкам вещи, разглаживала ладонью – так ровненько получалось: „Ингочка, куда тебе положить? Давай вместе посмотрим, чтобы тебе удобно было“. У дочери в комнате теперь  всегда идеально, а такого порядка в шкафу нет даже у меня. 

А кто играл в футбол с моим сыном, когда  скучно, нет друзей и некому стоять на воротах? Знаете кто? В 83 года?! Ей просто не приходило в голову ему отказать. «Баба, ну что ты опять пропускаешь?» Сын смеётся и она смеётся с ним. «А вот подожди, ну-ка, давай еще раз!»

Я вообще не знаю, она хотя бы раз говорила нам „нет“? Прежде, чем сделать термин к врачу звонила мне „если я в четверг к четырем пойду к врачу, я вам не нужна в это время?“. 

А однажды она сказала: „Вот выращу внука моего младшенького, не нужна вам больше стану, тогда и умирать можно спокойно. Заждались меня уже там…» 

  Так и случилось. Мы стали реже просить приехать. Дети уже легко и с удовольствием остаются одни и сами могут лечь спать. А просто так приезжать она не хотела. „СКажете, если что-то надо или, может чего приготовить?“ А зачем нам готовить? Я как-то сказала, что пирожки – вред и мы стараемся меньше есть мучного. Я тоже не хотела беспокоить, а получилось, что лишила  смысла. Она все чаще стала говорить про „пора. Зажилась уже. Заждались меня уже там“ Я всегда смеялась: „Вы нас всех переживете, с Вашим-то здоровьем!“ Человек, который не знал, про таблетки и с какой стороны находится сердце однажды купила тонометр. „Зачем?“ -удивилась я. „Разве у вас проблемы с давлением?“ „Все купили и я купила!“- сказала она и засмеялась. А я теперь уже никогда не вспомню, когда был последний раз, что она приехала и ушла пока все спят, закрыв дверь, как обычно, с грохотом, стараясь не шуметь? 

Что теперь делать? Как написать ей теперь, как передать ей всю благодарность? Куда и как доносят слова после того, как человека нет, а у тебя впереди „молодая кипучую жизнь“, но ты не знаешь, как с этой жизнью быть и застываешь на бегу, если вдруг натыкаешься на воспоминание, на до сих пор живой голос на автоответчике, звук открывающейся, как-то по особенному долго двери. Как ее больше нет?  И что, больше  не будет  сгорбленной фигуры в прихожей „Я сейчас  только передохну и назад поеду, просто хотела вам привезти, пока теплое“. И на звонок домашнего телефона подпрыгиваешь, потому что только она звонила на него, а свой новенький, с большими кнопками мобильный держала в шкафу, за стеклянной дверцей «чтобы не потерялся»…

Она ушла тихо и не заметно, как мечтала, как просила в своих бесконечных молитвах. Она ушла также, как и жила, чтобы не доставлять хлопот, чтобы не тратились на похороны, всю жизнь собирала какие-то деньги, так и потерянные в суматохе.  

Я собирала ее вещи в коробки – все знакомые, все на ней запомненные до мельчайших подробностей – в этом она ходила в церковь, в этом на праздник, это зимой, а это осенью. Я рыдала, я не могла смотреть и складывать в стопки то, что помнила, как она завязывала, поправляла, одергивала и казалось, что вместе с этими, запакованными в коробки вещами, я как-то ее подвожу, делаю неправильно, что вещи висели на плечиках, столько лет и теперь эти отглаженные аккуратные вещи ложатся в коробку и кому они теперь будут нужны… Зачем-то об этом думала, прощаясь с каждой ее вещью, словно прощаюсь с ней.

Когда искали место на кладбище для Бабы, моей еще одной Мамы, на светлой полянке, недалеко от входа, там, где пересекаются сразу несколько дорог, в часовне забил колокол. Я взяла мужа за руку: „Мама  здесь хочет!“ Вот такая вот от меня оказалась единственная ей благодарность. А она и не ждала ее никогда. Она просто жила, чтобы другие могли наслаждаться Радугой.  Мама, Баба-Радуга, как сказать тебе за все спасибо?

Прощай, Баба

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *