1. Уходя, уходи!
Родители уехали сразу после свадьбы. Они уже поймали все цветные шарики надежд за хвост – о дочери можно больше не переживать. Через какое-то время придет рассуждающая открытка от папы: «Лучшее – враг хорошего – напишет он, – я только сейчас понял смысл этой пословицы. Желаю и тебе понять – чем скорее, тем лучше». Я поняла только, что меня опять предали из лучших побуждений. Стало обидно за еще одну разорванную нить с очень, как казалось, близким по восприятию человеком. Иногда слова пронзают так сильно, что запоминаются на всю жизнь. «Лучшее – враг хорошего». Жизнь как сплошной компромисс? Зачем тогда вообще все?
Семейная жизнь отличалась от несемейной только тем, что у нас появились кольца. Аксель носил свое на безымянном пальце, а я свое в шкатулке на трюмо. Кольцо попало в шкатулку первой вещью, убранной с дороги на место.
– Почему ты сняла кольцо? – он спрашивает, предчувствуя ответ, но хочет получить свою долю страданий.
– Потому что оно – символ принадлежности. А я не чувствую эту принадлежность. Очень просто.
Аксель запустил в волосы пятерню. Ему надо держаться за корни, чтобы осилить смысл слов. Он все еще пытается спастись древними истинами.
– Это символ любви и брака. Мы же надели эти кольца в знак нашей любви. Мы теперь принадлежим друг другу.
Я хожу по комнате и раскладываю по местам вещи.
– Нет, Аксель, это ты надел кольцо. А я была вынуждена это сделать.
Аксель пытается повернуть меня к себе. Меня передергивает, и это движение пугает его руки.
– Не мешай мне, ладно? Видишь, я пытаюсь скорее навести порядок и лечь спать.
– Что, что ты сейчас сказала? Я не понял. Как вынуждена? Ты же сказала, что любишь меня, и мы поэтому поженились.
Я отворачиваюсь от разинутого шкафа с аккуратной стопкой вещей в руках.
– Я тебя обманула.
Аксель, как пловец с просочившейся в ухо рекой, трясет головой и дергает себя за мочку. Видимо, река не вышла, как и эхо моих слов. Теперь уже не вытряхнешь. Слова пойдут дальше, отравят кровь, застрянут где-то в лимфе темным пятном с размытыми краями. «Странный случай, – скажут врачи, глядя на рентгеновский снимок. – Ваше пятно не смертельно, но с ним невозможно жить».
– Ты что сейчас говоришь? Можешь перестать раскладывать эти вещи? – Аксель зачем-то вырывает у меня из рук и кидает на пол дорожную сумку. Он все еще пытается не поверить в услышанное, избежать пятна на рентгеновском снимке. Вещи, безучастные к любой агрессии, вылетают и виснут на лямках тряпичным салютом.
– Объясни мне, что происходит. Все было хорошо, и вдруг ты такое говоришь?
– Когда было все хорошо? У кого? Может, у нас была брачная ночь? Может быть, хотя бы раз, кроме того балагана на свадьбе, я позволила себя целовать? Ты и правда ничего не понял или ты дурак? – замечаю за собой приобретенную особенность в общении с Акселем. Радость, презрение и гнев выражаются одинаково бесцветным голосом. Наверное, краски остались там же, где и сами эмоции – в прошлом.
Аксель садится на диван и закрывает лицо руками. Его эмоций нам хватит на двоих.
– Я не верю тебе. Зачем ты это говоришь? Это неправда! – по напряженным плечам широкой волной растекается решительность, и Аксель выдыхает. – А если правда, то что ты здесь делаешь? Уходи!
Бесцветный голос соглашается:
– Хорошо, – я начинаю собирать вещи в обратной последовательности, но теперь в дорожную сумку. – Аксель, родители уехали, шантажировать меня больше нечем. Я уйду, и ты не найдешь меня. И мне абсолютно все равно, что ты будешь делать дальше. Точнее, мне даже все равно, что я буду делать дальше.
Скорее всего, уйти надо было именно тогда, оставив Акселю крохи самоуважения. Я его обманула, а он меня выгнал из дома и судьбы. Правильная была бы история, поучительная.
Но Аксель выхватывает сумку из рук. Он снова упускает момент стать мужчиной.
– Прошу тебя, прости, я не подумал, как грубо это звучит и что тебе некуда идти. Я не должен был так говорить. А ты не должна… эти ужасные слова. Ты, наверное, просто устала? Ты точно устала – столько напряженных дней, гости, эта дорога… Это все очень утомительно. Давай сейчас ничего не будем выяснять? Я хочу, чтобы мы оставили эти разговоры. Я знаю, что все будет хорошо.
– Как хочешь, – отвечаю я. – Мы можем сделать так или по-другому. Мы можем притворяться и дальше. Ничего от этого не изменится. Ты должен понять – я никогда тебя не прощу! – ухожу в ванную, оставив молодого мужа разглядывать кончики своих носков.
Напоив тело свежестью, завернувшись в пуховое одеяло на огромном супружеском ложе, уже засыпая, говорю:
– Еще раз скажешь мне «уходи» – это будет последний раз, – и, не дожидаясь ответа, погружаюсь в долгожданный безмятежный сон.
Ни завтра, ни послезавтра продолжения разговора не последовало. Аксель принял очередной удар. Если бы он и дальше просто молчал, он был бы Большой молодец и когда-нибудь завоевал бы прочную позицию в моем поблекшем смысле жизни. Что стоило просто жить и притворяться другом? Когда-нибудь, возможно, дружба стала бы тем шатким мостиком в привязанность и любовь. А может быть, он пытался, но не сумел.
«Жалость унижает» – сказал, кажется, Горький, и почему уже не важно. Видимо, сказал то, что испытал сам. Жалость к мужчине, потерявшему достоинство, не унижает – она доводит до исступления.
В нашем доме поселились пачки, тонны бумажных носовых платков. Аксель плачет каждый день. Каждый день он спрашивает, не начала ли я его любить, что ему надо сделать, чтобы я простила и полюбила? А я не знаю, как объяснить, что я смогла бы со временем не простить, но забыть его поступки, которые были подлыми, но поступками, но я не знаю, как простить его за эту сырость. Можно ли полюбить носовой платок? Аксель, бедный Аксель, так ничего и не понял. Я предлагаю ему дружбу взамен носовых платков. Он держится два дня и снова плачет. Выбор в пользу платков очевиден, разве нет? Итак «лучшее – враг хорошего»? Хорошее – это муж и его стенания?
Я опять записалась на курсы немецкого. В жизни должно быть что-то, кроме плаксы-мужа.
В первый день на перемене толкаюсь плечами с красивой девушкой у зеркала – обе красим губы в красный цвет. Обе хотим владеть полным изображением.
– Меня зовут Аудроне, можно Аудре, – говорит девушка, промокнув салфеткой спелые губы. – Я потная, как свинья. Как сегодня жарко!
Я киваю, выгоняя из воображения потную свинью. Улыбаюсь.
– А почему свинья?
– Потому что свииинья не потеет! – говорит Аудра непреклонно и немного нараспев с тягучим прибалтийским акцентом.
2 Аудроне
Мы вышли друг к другу из темных лесов, джунглей, когда уже не рассчитывали на связь с союзниками. Потеть, вздыхать, переживать, сострадать – чуждые человеческие слабости. У меня пропали краски в голосе, а у Аудроне отсутствует энзим, ответственный за сопричастность. Мы две половины одной непотеющей свиньи. Свобода и полное отсутствие моральных и нравственных границ. Хотя о чем это я? Мораль и нравственность – понятия эфемерные и у каждого свои, индивидуальные, как походка. А походка у Аудроне такая, что не оставляет сомнений даже глубоко притаившимся в засаде условностей немцам. Аудроне вертит своей нравственностью в такт шагам.
У Аудроне есть мужчина – Андреас. Они вместе живут, и она называет его «мой муууж», хотя они вряд ли когда-то распишутся. Ей проще. Она и он справились с ситуацией по-своему. У него есть надежный диван и пиво. Он просто ждет ее. Она любит его за это. Аудроне говорит: «У нас очеееень боллъшая любовь». Я вижу глаза, ожидающие приговора. Но кто сказал, что любовь не может быть такой?
Аксель увидел Аудру и тоже пропал. Понял, что потерял меня не так и не там, где боялся. Он не может запретить мне дружбу. Он и не пытается. По вечерам он бы слушал про нее «с гостящей в теле душой», летающей по ночам, но он не знает ни русского, ни Макаревича. Хотя смысл одинаковый на всех языках для тех, кто ждет у окна. Мужчины, неумеющие летать, вы все знаете, что она однажды не вернется.
Теперь практически каждый вечер я не спешу домой. Зачем? Перешагивать через завалы из платков и скорби? Иногда я не прихожу.
– Я ночую у Аудроне. Приду завтра после учебы.
Я не жду ответа и не спрашиваю разрешения. Он знает, знаю я, что у него есть шанс – нужно просто сказать мне «уходи». Он должен только на это решиться.
Мы не разборчивы в планах на вечер. Аудроне что-то такое подмешивает в свой взгляд, что нас повсюду окружают обожанием и зовут, тянут в разные стороны дальше. Мы идем туда, где веселее. Берлин не спит, и когда закрывается один, сразу открывается десяток других клубов. Надо знать адреса, потайные звонки и замаскированные двери. Вечеринки фетишистов, трансвеститов, лаунжи для кокаинистов и дискотеки на экстази. Мы не понимаем, зачем наркотики? Молодость и восхищение чужих глаз возвышает и дарит эйфорию почище кокаина. Иногда выходим из ночи и щуримся, привыкая к свету. Люди уже давно разделались со своими утренними бутербродами и бегут с «coffee to go» навстречу новому дню. Мы вливаемся в массу большого города, теряемся в толпе ночными тенями. Останавливаемся на неспешный кофе за витриной маленькой закусочной. Нам некуда спешить. Нам не к кому спешить.
Теперь на Аудроне держится мой зыбкий мир. Раньше это была Алина, и я почти благодарна ей за урок. Я больше не доверяю безоглядно. Алина была расчетлива и красива, но она – рептилия, которая умела приспосабливаться, изображать сочувствие и радость, не меняя температуры тела, не давая ничего взамен. Аудроне же не притворяется и честна в своем одиночестве – глазами здесь, а душой где-то там. Она дарит свет, огонь и не отдает при этом ничего от себя. Она это умеет. Не уверена, что она бы заметила, пропади я вдруг из ее жизни. Так же, как и ее «муууж». Так же, как и все вокруг. Окружающие существуют как фон, как свита, создающая безразличного к ней короля. У нее я быстро учусь не запоминать имен и не вникать. Зачем? Будет новый вечер и новые глаза, готовые делиться кусочками души в обмен на обманчивые улыбки.
Мы у Аудры дома. Андреас на работе. Мы заняли его диван, его плацдарм стабильности. На столе в вазе два пропадающих апельсина. Их нужно съесть, чтобы спасти от окончательного разложения. Я беру один и начинаю осторожно чистить.
– Аудра, зачем тебе это все? – спрашиваю, не отрываясь от чистки кожуры и рискуя потерять доверие.
– А тебе зачем? – отвечает она вопросом на вопрос. У нее черные глаза ведьмы, в них не живут сомнения. Аудра делает операцию на своем апельсине, вырезает гнильцу, разрезает на части и высасывает сок. Белые острые зубы вонзаются в переспелую мякоть.
– Бросай его.
– А что потом? У меня ни языка, ни работы, ни квартиры. Предлагаешь уехать после всего? – я все-таки накапала апельсином на стол.
– Можешь жить у нас. Работу найдешь – снимешь свою квартиру, – Аудра рисует солнце из капель на столе и стирает его одним резким движением. – Андреас не будет против, а я даже буду рада. Иногда мне кажется, что мы сестры.
Аудра разглядывает мое недоумение и продолжает:
– Не надо ничего осложнять. Все намного проще, чем ты думаешь. Не надо ничего бояться. Разве ты боишься жить? Ее акцент как у певицы Лаймы, и говорит она так, как будто это известные слова из песни.
– Ко мне приезжает брат. Я не могу сейчас уйти. Да и зачем? Ты сама не знаешь, сколько ты еще пробудешь с Андреасом.
Аудра, с ее манерой проваливаться в себя и оставлять для внешнего мира только глаза-часовые, потягивается черной кошкой, возвращается ко мне.
– У нас бооольшая любофь, но ты права, я не хочу здесь надолго задерживаться. Этот город становится слишком тесным. Тебе так не кажется? Мне хочется в тепло. Давай уедем куда-нибудь на юг?
– А что мы там будем делать? – я представила, как мы с Аудроной идем по узким улочкам незнакомого города. Жара сводит с ума, и мы перебегаем от одной спасительной тени к другой.
– А что мы здесь делаем? Мы там будем жить и наслаждаться теплом. Здесь слишком долго длится зима. Я всю жизнь живу в зиме. Я должна жить там, где солнце, где огонь, где люди и природа не спят по полгода в своих берлогах.
Как будто в подтверждение своих слов Аудра поводит спиной, и белая шаль с длинными кистями сползает с плеч, оголяя выпирающие ключицы и белую, мраморную кожу груди на фоне черного, еле запахнутого, атласного халата. Она начинает танцевать – сначала медленно, а потом все быстрее. Это какой-то шаманский танец. Длинные черные волосы не продолжают ее движения, а словно живут своей жизнью – взлетают, замирают и опадают густой черной волной. Я вдруг отчетливо понимаю, что она – цыганка! Она конокрадка, кочующая по степям и рассказывающая мужчинам сказки у ночного костра. А может быть, это мужчины сами отдают ей своих коней и свой хлеб? Она не живет долго в одном месте. Она уже собирает свой шатер и складывает в кибитку. Скоро она тронется в путь. Она – одинокая цыганка, но я могу поехать с ней и стать ее табором. Она приглашает меня разделить ее туманный путь. Табор уходит в небо… Она совершенно чокнутая. А я?
Я вскакиваю на диван, прыгаю в такт ее движениям, хватаю со стола опустевшую деревянную вазу и стучу по ней изо всех сил: «Трататаа-тратата-трататата».
3 Брат
Автобусный вокзал. Раннее летнее утро. Утро настолько раннее, что капризное берлинское солнце еще не определилось, стоит ли заморачиваться с теплом. Мы с Акселем не нашли, где купить горячий кофе, тщетно пытаемся согреться, прижавшись друг к другу. Вместо тепла рождается одна неловкость. Мы молчим и ждем. Воздух пропитан влагой и гулкой пустотой. Каждое движение отзывается шаркающим эхом. Мы ждем автобус. Транспорт для самых отчаянных. Когда решительно нет денег на самолет, не хватает на поезд, но есть килограммы бесшабашного здоровья. Мой брат слишком молод и потому глуп и горд, чтобы брать деньги у незнакомого мужчины, пусть и мужа родной сестры. А еще у брата то самое, отчаянное здоровье, чтобы осилить баул с водкой в качестве противоядия: сутки пути в неудобной позе, перекусы на стоянках и отхожие места на протяжении всей полуторатысячной географии «Москва-Берлин».
Любители дорожного экстрима в лице брата рассказывают потом, что о стране можно судить именно по этим, обязательным к посещению, местам. В принципе, никакие другие остановки автобус и не делает. Сараи в поле с оторванной ветром дверцей где-то под Вязьмой постепенно сменяются забегаловками с грязным кафелем в Беларуси и переходят в почти дворцовый вариант с бумагой и отоплением в Польше. Все ждут Польшу. Народ в автобусе прихорашивается. Брат сначала не понял, с чего все так радуются, но не могут же, и в самом деле, приличные туалеты так сильно бодрить людей. Во-первых, оказалось, что могут, а во-вторых, в Польше еще и кормят сытно и вкусно. Много жареного мяса и сочного жира. По словам брата, Польша слишком долго не начиналась и как-то уж совсем быстро закончилась.
В первом же цивилизованном туалете девушки из автобуса навели марафет и проснулись для улыбок по сторонам. Автобус запах духами и туалетной водой, почти вытеснив котлетно-перегарную ноту, сохранив ее лишь в сердце аромата. Как обычно, чувства привязанности и восприятие женской красоты растут в прямо противоположном векторе пустеющей котомки со спиртным. В конце пути весь автобусный социум казался брату надежно своим – старые друзья и немного родственники, брошенные женщины, новые увлечения, планы на будущее. Роман брата с автобусом был неожиданно прерван прибытием в Берлин.
Встречали брата, но роли перепутались, и это не мы ждали его на своей территории, а это он прибыл к нам со своей страной – компактной, но очень реальной. Мужчины хлопали друг друга по плечам, жали руки, просили заходить в Томск и Тюмень по любому вопросу. На шее у брата висели какие-то девы, по виду и взглядам – русалки, а одна бабушка упорно заталкивала сначала брату, а потом мне пакетик с пирожками – «чтобы дома по-домашнему чай попили». Даже сомнительная реклама «С самого дома везу, а для хороших людей не жалко» не пугает, а трогает. Я говорю: «Большое спасибо», – и забираю пирожки в свою наплечную сумку. Откуда это острое желание пригласить брата со всей его автобусной семьей в гости, «чтобы пирожки и чай по-домашнему»? Не помню, чтобы раньше меня занимали такие вот варианты, а тут, смотри, почти плачу от умиления, глядя на них на всех, – они родные?!
Брат снял с себя сумки, но никак не мог расстаться с одной из русалок, но потом нехотя проводил ее за автобус и вернулся уже один. Подошел к Акселю и протянул руку.
– Ну, привет! Можно я буду звать тебя БРАТАН? А ты меня? Повторяй и запоминай: «Б-Р-А-Т-А-Н».
Аксель запомнил новое слово и произносит его, смакуя буквы, улыбаясь и подмигивая мне. Братан уже растерял свои вещи по квартире, оставил счастливые лужи в ванной, отпечатки босых ног на паркете, нашел гитару и запел Цоя: «Видели ночь, гуляли всю ночь до утра…». Он очень хорошо поет и характерно выставляет челюсть. Я не могу налюбоваться. Я боюсь дышать, боюсь пошевелиться, чтобы не спугнуть нахлынувшее ощущение уюта в сваленной горкой, выпотрошенной из чемодана свалке вещей в самом центре комнаты. Аксель берет вторую гитару и быстро подхватывает мотив. Вот мы втроем орем что есть силы «Видели ночь…». Аксель так смешно коверкает слова и в тоже время так точно изображает понимание смысла. Я подхожу к брату, обнимаю его сзади за плечи, закрываю глаза, а в следующий момент уже переметнулась к Акселю. Обнимаю их обоих – по очереди, вместе, под песню, под несмелую улыбку Акселя, который не верит и продолжает кричать какие-то гортанные звуки, бешено колотя по струнам. В тот день мы все счастливы. Брат – потому что приехал, оценил бар Акселя, перепробовал марочные виски, коньяк и «настоящее немецкое пиво», и еще у него «ого какие планы» на Берлин. Аксель сжимает мою руку. Я, засыпая, положила голову ему на плечо.
– Правда, у меня замечательные брат?
– Нет, это у меня самый лучший БРАТАН, – сказал Аксель, мечтательно разглядывая потолок.
Брат как тибетский монах – вне политики и человеческих распрей. Я говорю ему:
– Знаешь, благодаря тебе, мне кажется, у нас что-то наладилось в отношениях с Акселем.
– А что там может быть не так? С Акселем-то? – удивляется брат. – Он вообще зачетный и намного проще, чем я думал. Не парься, все будет хорошо, я знаю.
Он уже натянул на себя толстовку и с нетерпением переминается в прихожей. Он не хочет разговоров «за жизнь и отношения». Его ждет Берлин. Меня ждет Берлин глазами братишки. Я не стану мучить его своими сомнениями.
– Хочешь сначала погуляем по центру, потом, после работы, к нам присоединится Аксель? Мы оторвемся – обещаю!
«Это что, реально цветной лак для волос?» К вечеру у брата синие волосы, уложенные в ирокез, туманный взгляд и обаятельная улыбка все повидавшего человека. Он уже и не прочь обсудить мои сердечные дела и даже кивает в такт, иногда повторяет: «Акселя, блин, жалко, – но потом обнимает меня, – ты моя самая лучшая, делай, как тебе нравится, ты же знаешь, как я тебя люююблю?» Брат пытается заснуть на сложенной в локте руке, не выпуская пивной бокал. Я продолжаю рассказывать, и меня не особо волнует, что слушатель дремлет. Главное, что это мой, мой родной брат. Он все понимает и никогда не осудит. «Знаешь, как я люблю тебя?» – говорю ему в тысячный раз, а он обнимает меня и грубо прижимает головой к своему плечу: «Не переживай, сестренка, прорвемся…»
Аксель встречает нас в костюме, после работы.
– Братан, круто выглядишь, – одобряет брат, проснувшись, и обнимает Акселя. – А мы, вот, ждали тебя и ждали, ну когда же, думали, Братан придет с работы? А ты пришел…
Он растягивает слова и, как все пьяные, уверенные в своей неотразимости, люди, совершенно не переживает, что собеседник не говорит на его языке.
– Давай пойдем туда, где «папапарарам, папапарарам»… Помнишь – «Видели ночь, гуляли всю ночь до утра»?
Он пританцовывает на улице, изображает гитару в руках и покачивается.
– Мы сейчас еще выпьем с тобой пивка для рывка и «папарарам, папапрарарам…»
Я перевожу, запинаясь, Акселю:
– Он рад тебя видеть и хочет дальше гулять.
Аксель снимает пиджак, бросает его в машину и подхватывает брата за пояс.
– Значит, будем гулять, – говорит мне.
Идем в ночь, шатаясь и горланя песни на всех языках. Два моих кавалера. Один – кажется, ненавистный муж с голубыми лучистыми глазами и ямочками на щеках, а второй, второй родом из детства, любимый как ребенок, самый обожаемый из всех хулиганов на свете.
Брата не пускают на дискотеку. Не проходит фейсконтроль. Он спрашивает меня, держась за мои плечи, чтобы не упасть:
– Это потому что у меня синие волосы, что ли?
Я говорю:
– Нет, потому что они не понимают, что ты приехал из России и у тебя перебор впечатлений.
– Это да, – говорит грустно брат и пытается оттолкнуть меня. У него уже как раз тот самый взгляд, когда бесполезно что-то объяснять. Единственная возможность – общаться короткими командами.
– Я сейчас, – прислоняю брата к стене. – Стой здесь и ничего не говори.
Прошу Акселя:
– Можешь сказать этим, на входе, что у меня приехал брат. Братан приехал! – я подталкиваю Акселя к суровому черному человеку на входе. Мы вместе лопочем на немецком и английском про «очень впечатлительного мальчика». «Впечатлительный мальчик» ростом два метра не может сфокусировать взгляд и приветливо машет рукой в пространство. Нас не пустили ни на одну из дискотек, пока Аксель случайно не встретил знакомого студента-секьюрити на входе.
Мой брат быстро пришел в себя в темной, играющей бликами и оглушающими децибелами тесноте. Он сразу начал какой-то забористый танец в центре танцпола, подпевая себе громко: «Тынц-тынц-тынц». Кричит мне в ухо:
– А где нормальные девчонки? – озирается по сторонам, разводит руками. – Ну покажи мне хотя бы одну? Что это за дискотека? Куда вы меня привели?
Брат наклоняется к Акселю и кричит ему на своем ужасном английском:
– Very bed Axel! Everything very bed!
Домой мы возвращались вчетвером. Я так и не успела понять, когда и как брат с ней познакомился. Какая-то маленькая носатая девушка все время быстро отводит глаза. Я устала смотреть на нее из-за этого мельтешения во взгляде. Ее это, похоже, устроило. Остаток вечера прошел в тумане и лениво витающем в дымке вопросе: «Она у нас ночевать, что ли, будет?»
Утром Аксель ушел на работу. И это после «виват, алкоголь, виват!» всю ночь напролет? Надо не забыть спросить, как он это делает. Или это только мы с братом начинаем включаться в жизнь ближе к обеду? Носатая девушка пила чай на кухне и испуганно убежала при моем появлении.
– Стой, – крикнула я. Она замерла и посмотрела в угол. – Конфеты и варенье есть, а еще пирожки к чаю. Хочешь? Домашние!
4 Ахия
Мы пили чай с пирожками. Ее звали Ахия.
– Ахия, ты кто?
Она из Израиля. Туристка. Приехала одна, считает себя отчаянно смелой, рассказывает про армию и показывает мускулы на руках и даже почему-то ногах. Я киваю и про себя не могу понять, как могут одновременно существовать эти мышцы, похожие на туго перетянутые канаты, и эти неуверенные, ускользающие от меня глаза. Она боится меня? Я говорю ей:
– А почему, Ахия, ты пошла с нами? Ты же не знаешь ни города, ни нас.
Она пожимает плечами и говорит, рассматривая короткие, обкусанные ногти:
– Он красивый и смелый. Он мне понравился. Ты против? Он сказал, что ты его сестра. Если хочешь, я уйду.
Конечно же, я хочу, чтобы ты ушла. Я еще не насытилась братом. Мы еще сами не пообщались, а ты будешь постоянно отвлекать его. Ты мне совсем и ни чуточки здесь не нужна. Я единственный обладатель брата на все время его пребывания. Что тут сложного? Это же так понятно! У меня на него патент, право собственности, выданное при рождении. Он мой! Он мне нужен именно сейчас. Я почти успокоилась и по-другому взглянула на мужа. Я уже счастлива в этом новом мирке благодаря ему. Ну зачем тебе было нужно именно сейчас появиться?
– Я хочу, чтобы ты осталась. Мы пойдем гулять все вместе. Тебе наверняка тоже интересно посмотреть Берлин.
Она благодарно кивает и убегает в комнату к брату. Видимо, чтобы сообщить благую весть о покладистой старшей сестре. Через три минуты она выходит, хлопает дверь в спальню, и, пока я жду, когда она появится на кухне, дверь хлопает во второй раз – входная. Она ушла?! Я смотрю, как она быстро бежит в сторону автобусной остановки. Вот оно как… А с братом все не так однозначно. Насколько хорошо я его знаю?
Я вхожу к нему в комнату, даже не думая стучать. Зачем? Кроме нас, здесь никого нет. Мы привыкли с детства – одна комната на двоих, общие тайны, общие мечты, общие нагоняи от родителей.
– Почему она убежала?
Брат потягивается на постели и сладко зевает.
– В смысле?
– В смысле я предложила ей провести день с нами, она обрадовалась, я думала, что и ты будешь рад, а потом она вдруг убегает и даже не прощается.
– Слушай, не грузи меня с самого утра, а? Скажи лучше, у нас есть что-то попить? Рассольчик там, или кефирчик? Что-то мы вчера дали. Как, кстати, Аксель? Он вообще молоток у тебя, не отставал! А что мне кто-то говорил, что немцы пить не умеют? Вот, пожалуйста, очень даже умеют!
– Аксель на работе, – я присаживаюсь на край кровати, – уже давно на работе. А мне жаль Ахию. Ты чем-то ее обидел?
Брат где-то нашел и съел целый лимон, или откуда это выражение лица?
– Ну что за бред с утра пораньше? Это ее Ахия, что ли, зовут? Первый раз слышу такое имя… Я, знаешь ли, как раз очень даже по-джентельменски предложил ей помочь разобраться по карте, как ей лучше доехать до отеля. Что я, по-твоему, еще должен был делать? Жениться? Все, отстань, а? Я хочу пить и, кажется, даже есть. Как мы вчера «папапапррам, папаарам». Круто, вообще-то, погуляли.
Он уже встал и, пританцовывая, одевается. Подходит и обнимает меня:
– Ну, пойдем, сестренка. Что у тебя за манера постоянно копаться в отношениях: Аксель, Франк, еще Ахия эта…
Брат изображает страдальческое лицо и говорит писклявым голосом:
– Я обиделась, а он тоже, а потом мы вместе обижались и страдали… И как тебе не надоест? Что тебе не живется? Жить надо проще – вон, смотри, солнышко светит, за окном не Мухосранск, а Берлин, есть где жить, есть деньги. Что тебе надо еще? Проще надо и веселее, пойдем, «папараррам, рарам…»
Иду следом на кухню, где еще стоит чашка с недопитым чаем Ахии. Брат одним глотком допивает ее чай и тянется всем телом, руками задевая и раскачивая люстру.
– Ну, куда мы сегодня?
Я стираю бедную Ахию из мыслей. В конце концов, я не могу спасти всех бедных влюбленных дурочек, пускай даже из Израиля, с такими наверняка красивыми глазами и крепким натренированным телом. Появляется шальная мысль – надо познакомить брата с Аудроне. В назидание. Посмотреть кто кого. Смогут ли ее чары изменить этого бездушного мальчишку? Потом пугаюсь. А вдруг смогут? Разве я хочу, чтобы этот мальчик, мой брат, страдал? От Аудроне еще никто не спасался – все гибли со счастливой улыбкой на лице. Нет, этот эксперимент я не буду проводить.
– Ты спишь, что ли? – брат толкает меня в бок. – Телефон разрывается, а ты сидишь и смотришь в свою чашку. Опять Аксели и Франки в голове?
Я вскакиваю и успеваю схватить трубку на последнем захлебывающемся звуке.
Надо же! Она никогда раньше мне не звонила.
– Как у тебя дела? – говорит певучий голос с акцентом. – Брат приехал?
– Привет, Аудра! Рада тебя слышать, – говорю растерянным голосом.
Я уже вижу, как она склоняется над бледной беззащитной шеей моего братика и сладострастно улыбается вампирским кровавым прищуром.
– Да, мой брат приехал, точнее, он приехал, но ненадолго. У меня сейчас совсем мало времени, извини. Я позвоню тебе как-нибудь. Скоро.
После звонка Аудры я залезла с ногами на диван, вдруг почувствовав озноб, и завернулась в плед.
– Кто звонил? У тебя вид, как будто тебе с того света позвонили. Давай рассказывай, кто это?
– Да никто! Одна из моих подруг. Просто не ожидала ее звонка, да и чувствую себя после вчерашнего не очень-то. Давай пошли попьем еще чай или кофе. Надо как-то выходить из этого ступора. Кстати, сегодня после работы Аксель предлагал пойти в гости к его сестре. Ты же еще не знаком с Селеной!
– Я видел ее на ваших свадебных фотках. А она, по фото судя, ничего, симпатичная. Голубоглазая блондинка! – брат подмигивает, и я опять путаюсь и пугаюсь. С Селеной я могу не переживать за брата. А за Селену? Скорее всего, будет просто уютный семейный ужин. Или нет? Вместо Аудры в мозгу появился плотоядно улыбающийся брат, и теперь это он склонялся над шеей Селены. Что за утро? Кругом вампиры и беззащитные шеи. Вот что значит «забота о младшем брате». Я совсем перестала думать о своих проблемах, и Аксель кажется таким родным и понятным. Теперь у меня нет времени не любить мужа – надо все время кого-то спасать: невинных юных дев от аморального братца или этого самого братца от Дракулы-Аудроне?
– Ты знаешь, Селена, конечно, симпатичная, но она очень серьезная и целеустремленная. К тому же она умная и начитанная. Не в твоем вкусе, – я показала брату язык и убежала в ванную.
5. Селена
Мы подъехали к ресторану к семи часам. Братик злится, что по дороге не дала ему съесть сосиску и выпить пива. Я злая и нудная старшая сестра, все время ворчу, и вообще, я ему не мама, чтобы указывать… Спасибо, дожили.
В ресторане приятный полумрак и довольно прохладно. Аксель и Селена уже на месте. Две прильнувшие друг к другу белые макушки, они смеются и переговариваются, пока не замечают нас. Аксель вскакивает из-за стола и бежит ко мне, целует шутливо и галантно в руку, отодвигает стул.
– Селена, позволь мне представить тебе – мой Братан, – говорит все в той же манере дворцового камердинера.
Мой брат перенимает манеру Акселя, подходит к Селене, представляется и целует ей руку.
– Очень приятно, – говорит, глядя в глаза, и добавляет, – ты выглядишь даже лучше, чем на фотографиях.
Селена сразу же заливается краской. Она белокожая блондинка – как же это не практично: любое смущение моментально отражается на лице розовыми пятнами. Тем не менее она не убирает руку и говорит:
Мне тоже можно звать тебя Братан?
– Нет, тебе нельзя, – говорит брат с сожалением в голосе и обнимает Акселя. – Мы с ним братаны, понимаешь? А с тобой? С тобой мы еще не разобрались…
Все смеются над этой довольно грубой шуткой. Даже Селена. Я думаю: «Ну, все, понеслась!»
Весь ужин смех и воспоминания. У нас с Акселем не может быть таких радостных воспоминаний, но их много – так много, что мы перебиваем друг друга и рассказываем бесконечные истории из совместной жизни. А у нас, оказывается, есть совместная и довольная веселая жизнь. Может быть, зря я переживала? Может быть, мы все-таки лучше и мудрее, чем думали сами о себе? Мой голос обрел краски и снова смеется. А его «пятно», с которым нельзя жить, но и от которого не умирают. Что с ним? Мы выглядим такими беспечными и веселыми. Разве может приезд одного только человека так сильно изменить всю ситуацию? Это я или не я была всего лишь два дня назад, на вокзале, в компании чужого и чуждого мне человека – моего мужа? За что я обижалась на него? Ах да, он чуть не отменил свадьбу. Но ведь это уже давно прошло? Или нет? Или я буду жить с этими мыслями до конца жизни? Разве может этот обаятельный, ясноглазый, светловолосый мужчина – тоже чуть-чуть Есенин, но только не бабник, совсем не хулиган, но немного поэт и мечтатель – олицетворять для меня зло? Я смотрю на него и думаю, что, верно, сошла с ума, если так думала.
Мы не хотим расставаться и после ужина. Селена предлагает продолжить вечер у нее.
– Я так и думала, что зайдем еще ко мне на бокал вина. Я же здесь живу, совсем рядом, – говорит она уже совершенно по-свойски.
У Селены на подоконнике распустились чайные розы в миниатюрных горшках, бледно зеленые занавески, бежевые и белые в мелкий зеленый цветочек подушки на диване, четко подобранная по цвету посуда и очень много свечей. Выверенный уют одинокой и очень аккуратной девушки. Мы сидим и еще сидим, пьем легкое холодное, конечно белое, вино. В какой-то момент брат перехватывает меня в узком коридорчике из кухни в зал.
– Я тебе вот что хотел сказать. Вы с Акселем, если что, идите без меня. Я, скорее всего, здесь останусь.
Он смотрит на меня с высоты своего двухметрового роста и улыбается сразу хитро, нагло и виновато. Я понимаю, как от него теряют голову. Мой маленький братик… Зачем все нужно осложнять? Почему нельзя просто провести хороший вечер, вернуться вместе домой? Я действительно начинаю говорить и размышлять как мама?
– Уверен, что надо обязательно все испортить? Можешь найти себе какую-нибудь Ахию? Оставь Селену в покое, пожалуйста, – все это я успеваю выдохнуть ему в лицо, пока в коридорчике не появилась Селена.
– У вас все хорошо? – спрашивает она.
– Да, но нам уже, наверное, пора. Аксель вчера почти не спал, да и мы не выспались. Мы пойдем уже, ладно?
Селена пожимает плечами и говорит:
– Хорошо, как скажешь. У нас много дней впереди, обязательно встретимся и не раз посидим еще все вместе.
Брат воткнул в меня пронзительный взгляд.
– А я еще совсем не устал. Вы идите, если хотите, а мы с Селеной еще посидим-поболтаем, ты не против, Селена?
Он легко приобнимает ее за плечи и притягивает к себе. Селена замирает и, может быть, не дышит. Свет от свечей в зале еле доносится и очень тусклый, я не могу разглядеть цвет ее лица. Бордовый? Зеленый под цвет занавесок? А может быть, она уже привыкла к манере общения моего братца? Вдруг Селена совершенно спокойно отвечает:
– Тебе лучше тоже пойти со всеми, – и, развернувшись, легко скинув руки, уходит обратно в гостиную, где на диване, в окружении многочисленных подушек, сладко посапывает ее брат.
– Аксель, – говорит ему нежно и гладит его по волосам, – ты устал? Мне вызвать такси или ты хочешь остаться?
В эту секунду я отчетливо понимаю, насколько он ей дорог. Почему моя любовь к брату казалась мне единственной и неповторимой? Как будто только у нас было совместное детство и общая память тех светлых лет. Почему я никогда даже не допускала мысли, что точно такие же чувства испытывает Селена к своему брату? Ее брат – Аксель, по совместительству мой нелюбимый муж. Как же она относится ко мне на самом деле? Она догадывается о том, сколько боли я ему причинила. Как бы я относилась к такой спутнице жизни моего брата? Выходит, что мы готовы терпеть выбор близких нам людей ради них? Ради уважения к их выбору? Ради того, чтобы просто не ставить близкого человека перед тяжелой задачей: или она, или я? Уравнение с двумя известными, одной постоянной и одной переменной – кто кого на этой кривой? А были в истории случаи, когда брат предпочел любимой женщине преданность сестры? Как это должно быть сложно вести себя достойно как Селена – улыбаться человеку, которого, возможно, презираешь в душе. Надеюсь, что мне повезет больше и не придется лицемерить с выбором брата. Пока его недолгие подруги вызывали у меня только сочувствие.
Мой брат, тем временем, улегся рядом с Акселем, подмял под себя подушки.
– Мы с Акселем, тогда остаемся, – и притворяется спящим, потом открывает один глаз и смешно подглядывает.
Селена смеется:
– У меня не такой большой диван, вам будет не удобно.
Брат сразу отвечает, как будто сквозь сон:
– Да, я тоже думаю, что в спальне было бы намного удобнее. Готов переехать и оставить диван Акселю.
Вся ситуация превращается в смешной балаган, и я так рада, что Селена нормально реагирует на шутки. Мой брат наконец встает с дивана, будит и раскачивает Акселя:
– Братан, ну ты что, братан? А я тебя хвалю, всем немцам в пример ставлю, а ты в такую рань спать собрался. Как насчет сегодня «папарарам, папароам – видели ночь, гуляли всю ночь до утра…»?
Аксель смеется, и они в обнимку идут в прихожую, подпевая друг другу нестройным мычанием.
– Твой брат очень напоминает мне того музыканта, Игоря, – говорит на выдохе Селена, когда парни уже попрощались и шумно спускаются вниз по лестнице. – Ты помнишь, что обещала мне как-нибудь сходить вместе в тот ресторан, где он играет?
– Помню, конечно, помню, Селена. Мы сходим обязательно. Если хочешь, можем пойти прямо завтра, вместе с моим братом. Пойдем?
– Да, может быть, – говорит Селена. – Аксель тоже пойдет?
Этот вопрос застал меня врасплох.
– Не знаю. Пока не знаю. Я спрошу у него. Давай завтра созвонимся? Спокойной ночи, спасибо и до завтра, – я поспешно чмокаю ее в щеку и быстро сбегаю по лестнице в шоке от своих же слов.
Всю дорогу в такси братаны поют песни и тревожат таксиста громкостью. Я думаю о завтра. Идиотка, я пообещала идти завтра к Игорю. Зачем? Я уже готова к этой встрече? А Аксель? Как отреагирует бедный Аксель?
6. Игорь
– Нет, ну ты видела какая у нее попа? – брат провожает взглядом темнокожую женщину. Я в который раз говорю ему:
– Мы сейчас идем к Игорю. Это мой бывший любовник, я тебе рассказывала. Из-за него, точнее из-за меня, Аксель чуть было не отменил свадьбу.
Брат опять переспрашивает:
– А зачем же мы туда идем? Ну объясни, не понимаю.
А я, думаешь, понимаю? Я преступник, стремящийся вернуться на место преступления. И еще я пообещала Селене, что поближе познакомлю ее с Игорем. Наверное, мне стоило отказаться. Или мне самой хочется его увидеть? А зачем? Между нами уже тогда все было ясно – законченно, без каких-то вероятностей на поправку. По версии Игоря, я – избалованная сучка. Я такая и есть. Я не готова ломать успешно начинающуюся, задуманную с детства судьбу. Ради чего? Сколько продлится наша «любовь»? Как обидно, что все всё понимают – кажется, это называется не сучность, а цинизм. Хотя… От настоящей любви рождаются счастливые дети. У художников, поэтов, композиторов от любви рождаются произведения. От несчастной любви рождаются шедевры. А для чего в мире существует цинизм? Для защиты? Для защиты от шедевров и счастливых детей. Я попыталась объяснить брату то, в чем не разбираюсь сама. Конечно, он сказал то, что и ожидалось: «Ты реально гонишь…»
– Аксель, ты рассказывал Селене про Игоря? Про причину, из-за которой чуть не отменилась свадьба?
Аксель моргает, и сейчас, при следующем взмахе ресниц, мой вопрос обретет законченную форму и содержание.
– Нет. Она ничего не знает. Зачем ей знать? Она бы стала к тебе хуже относиться. Я не хочу.
– А ты знаешь, что она знакома с Игорем? Мы с ней вместе с ним познакомились. Теперь она попросила меня сходить с ней еще раз в тот ресторан, где он играет. Что ты думаешь?
– Почему бы и нет? Я даже, может быть, присоединюсь к вам после работы. У меня же нет больше повода для беспокойства? Аксель смотрит на меня с вопросом, и я тороплюсь его успокоить:
– Нет, у тебя нет повода. Теперь мы женаты. Та история уже в прошлом.
– Вот именно, – говорит Аксель. – Ты моя! – он обнимает меня за талию. Я не убираю его руку.
В ресторане, за тяжелыми бархатными портьерами, не существует жаркого солнечного дня. Здесь царит спокойная, такая же бархатная атмосфера роскоши, полутеней, отражений пляшущих свечей в золотых канделябрах. Мы идем на звук фортепьяно. Я даже не уверена, что играет именно он. Играет что-то нейтральное, соответствующее месту и послеполуденному сонному времени. Народу еще совсем мало. Мы можем выбрать любой понравившийся столик.
– Вы уверены, что мы правильно пришли? – спрашивает брат. – Что-то здесь как-то слишком нарядно. Может, куда-то пойдем, где попроще? Мне тут не по себе. Сейчас еще миллион вилок-ножей принесут, и буду сидеть размышлять, как быть, чтобы не опозориться перед Селеной.
– Не переживай, не принесут. По сути, это обычная пиццерия, только более изысканно оформленная. Не робей, это только с непривычки некомфортно. Скоро пройдет.
– В обычных пиццериях нет белых скатертей и по три разных бокала. Пойдем отсюда, а? Зачем вам этот Игорь? – и добавляет фразу из «Карлсона», – ну зачем тебе щенок? А как же я? Ведь я же лучше?
– Ты лучше, и мы тобой еще обязательно займемся. Давай посидим здесь недолго и пойдем туда, куда захочешь ты? Дай угадаю! Опять в Ирландский паб?
Брат, довольный, кивает. Мы, кажется, договорились.
Вдруг музыка неожиданно обрывается. По залу растекаются, заполняя бархатное пространство, замедляя суету официантов, и воруют мое дыхание «Шербургские зонтики». Нас заметили. Это он. Игорь здоровается со мной.
На Селене зеленое платье. Довольно смелое. Открыты шея и беззащитные косточки ключиц. В изумрудных глазах-хамелеонах паника. Мне всегда казалось, что у нее глаза голубые, как у Акселя. Она поправляет ворот платья. Брат уже сел за стол и снова встает, чтобы помочь Селене.
– Что с вами? Вы почему замерли на месте? Садитесь уже.
Мы садимся и просто ждем. Подходит официант, растерянно пробежав по страницам, мы заказываем то же блюдо, что и всегда:
– Пиццу «Четыре времени года», пожалуйста.
– А мне мясо, – говорит брат хмуро. – И еще пиво хорошее попроси, чтобы принес.
– Нам бутылку Primitivo и темное пиво.
За столом царит молчание. Каждый думает о своем. Брат явно скучает. Селена смотрит на меня почти не моргая, и мне ее жаль. Такой испуг в глазах. Наверное, она уже сильно пожалела, что пришла. Ни я, ни она не смотрим в сторону фортепьяно, не подаем виду, что поняли, что он здесь.
Игорь подошел сам. Он спросил, можно ли присесть к нам за стол. Брат протянул ему руку.
– Ну наконец еще один мужчина в обществе.
Я сказала:
– Здравствуй, Игорь. Ты помнишь, мы уже как-то приходили сюда с Селеной.
Игорь внимательно посмотрел на Селену.
– Да, помню.
Говорит ей по-немецки:
– Приятно видеть тебя снова. Как дела? Тебе здесь нравится? Мне кажется, ты довольно часто сюда приходишь.
Селена ничего не говорит в ответ. Вместо нее отвечают проступившие на лбу капельки пота и багровые щеки. Игорь в белой застегнутой до горла рубашке. Он где-то успел сильно загореть, и прямые волосы, спадающие на лоб непослушной челкой, кажутся соломенными. Серые глаза смотрят холодно, несмотря на радушную улыбку. Игорь обращается ко мне:
– Мы можем выйти поговорить?
Озираюсь на брата и киваю Селене.
– Я сейчас.
Игорь быстро идет в сторону выхода. Я подумала, что он хочет выйти из ресторана, но он неожиданно сворачивает в коридор, где располагается гардероб и туалет. Он больно хватает меня за локоть и заталкивает в маленькое подсобное помещение, может быть, склад ненужных вещей. Сбоку навалены мотки с бархатными пыльными портьерами, поломанные картинные рамы, какой-то холодильник, чьи-то фраки на плечиках.
– Я соскучился. Я знал, что ты придешь.
Он дышит прерывисто, у него страшные глаза. Я хочу что-то сказать, но он закрывает мне рот одной рукой, а другой задирает футболку, грубо заламывает руку, разворачивает меня спиной. Я не понимаю, кто из нас так тяжело и надрывно дышит, потом слышу свой карябающий горло стон. Что мы делаем?
– Подожди, – начинаю я.
– Замолчи, – шепчет он мне в ухо. – Молчи.
Я сижу на портьерах.
– Я не знала, зачем иду сюда.
– Теперь знаешь? – Игорь смотрит с улыбкой. Или это издевка. Мне не видно в полумраке.
– Что это за тип с тобой? Опять нашла мальчика для светлой любви?
– Это мой брат. Нам надо вернуться. Я здесь только потому, что меня попросила Селена. Кажется, ты ей нравишься.
– Она мне тоже нравится, – Игорь встает и подает мне руку, легко поднимая вверх. – Пошли, у меня затянулся перерыв.
Игорь ушел, и вскоре зазвучала приглушенная музыка. Я долго смотрела на свое отражение в золотом зеркале помпезного туалета.
– Вот такая вот веселая семейная жизнь. Жили были дед да баба…
Через какое-то время я уже сидела за общим столом – благочестивая Марта. Брат сказал:
– Ты что так долго?
Я удивленно переспросила:
– Долго? Тебе показалось. Просто ты голодный, а когда мужчина ждет свое мясо ему кажется, что время остановилось.
– Можно узнать, о чем вы говорили? – удивила меня всегда очень тактичная Селена.
– Он сказал, что рад тебя видеть. Ты же слышала сама. Ты ему давно приглянулась. Селена опять порозовела, а заспанный официант наконец принес огромную пиццу и еще дымящийся стейк.
– Хочу выпить за компанию моих прекрасных дам, – сказал брат, опустошая уже второй запотевший бокал.
За спиной играло фортепьяно. Спокойная, нейтральная мелодия для позднего обеда.
7. Селена и Игорь
Когда тарелки опустели, а в бутылке еще оставалось вино – немного, на один бокал, в ресторан быстрым шагом вошел Аксель. Он прошел к нам за стол, поцеловал нас с Селеной в щеку, пожал руку брату.
– Ну, как дела? Давно сидите? Я такой голодный. Вы не против, если я тоже поем?
Никто не против. А даже если и против, то как скажешь и чем объяснишь? Я попробовала сказать, что, может быть, здесь придется слишком долго ждать заказа – ресторан стремительно заполнялся нарядной и шумной публикой. Многие столы украсила табличка «Резервация».
– Нет, в это время везде надо будет долго ждать. Разве вам здесь не нравится?
И сразу без перехода:
– А Игорь здесь? Это он играет? – видимо, Аксель сразу решил покончить со всеми наболевшими вопросами. – Я хочу поздороваться с ним. Он все время играет или иногда делает перерыв?
Брат начал говорить, что перерывы бывают и даже… но я пнула его под столом ногой. Знакомый с детства сигнал – «сейчас же замолчи!». Сигнал спасал от гнева родителей, насмешек друзей и спас опять. Брат осекся на полуслове и повторил недоуменно ожидающему Акселю:
– Бывают перерывы, но нечасто, – брат пристально посмотрел на меня. Ясно, что придется объяснять и пинок, и причину болезненной темы перерывов у музыканта.
– Я тогда сделаю заказ и подойду к нему.
– Не надо, – сказала я. – Думаю, что он тебя уже заметил и сам подойдет поздороваться.
Но, когда перестала играть мелодия и Игорь потянулся к стакану с водой, Аксель быстро встал из-за стола и подошел к роялю.
Я смотрю со стороны. Мне не слышно, о чем они говорят. Слишком стало шумно. Зачем так громко кричат официанты на кухне? Откуда столько звуков? Эти бренчания приборов и гул голосов. Я пытаюсь угадать по лицам их диалог. Вот Аксель протягивает руку. Игорь встает и пожимает руку в ответ. Быстрый взгляд в мою сторону. Он меня ненавидит. Потом снова смотрит на Акселя и пожимает плечами. Короткий взмах головой, и волосы опять рассыпаются по лбу. Он убирает их в сторону точно таким же резким движением, как недавно, в душной полутьме.
Аксель возвращается за стол.
– Я пригласил Игоря присоединиться к нам за ужином. Он должен поиграть еще час, – Аксель смотрит на часы, – да, через час он освободится.
Брат спрашивает меня:
– Так мы не скоро еще пойдем в Ирландский паб? Хотя мне пиво уже и здесь начинает нравиться. Скоро будет состояние «папарарам», и мне, в принципе, уже будет все равно. Ты так с самого начла задумала, скажи?
Я извиняюсь за наш русский диалог:
– Я обещала брату, что пойдем в Irish Pub. Похоже, что сегодня уже не получится.
– Почему? – удивляется Аксель. – Сейчас дождемся Игоря и пойдем все вместе.
Я непроизвольно сминаю салфетку, а Селена говорит:
– Отличная идея, Аксель!
Ну почему, почему все в жизни так странно? Откуда берутся такие Аксели с их дурацким благородством? Или это не благородство, а желание показать бывшему сопернику, кому в итоге достался кубок победителя? Он обнимает меня весь вечер, смотрит преданно в глаза, опять как собака, ожидающая похвалы: «Ах, какой ты Аксель! Не каждый бы так смог! Браво, Аксель! Виват, и да здравствует наивность, глупость и самоуверенность!» Но мне жаль его. Я опять запуталась. Сочувствие понижает градус нарастающего раздражения. Он не виноват, что встретил меня.
Игорь ударил по клавишам и как-то сразу, неожиданно громко, захлопнул крышку фортепьяно. Вот он подходит к нам и еще раз со всеми здоровается. Садится рядом с Селеной.
– Нет, я не голодный, – отвечает на вопрос Акселя. – Да, у меня свободный вечер. В Irish Pub? Отлично. Поехали!
В машине Игорь сидит на моем месте, рядом с Акселем. Они всю дорогу о чем-то говорят. Я услышала слова «концерт» и «Санкт-Петербург» и не стала дальше прислушиваться. Я в плену между Селеной и братом на заднем сиденье. Брат стучит себя по коленке ладошкой и отбивает какой-то ему одному понятный такт. Селена делает большие глаза, пытаясь выразить что-то важное. Я глубокомысленно киваю и думаю: «А будь что будет. Какая мне разница? Я уже давно живу в атмосфере абсурда. Я соскучилась по Аудроне. Как бы сейчас от всех избавиться и поехать к ней? Просто увидеть ее спокойное лицо и отсутствующий для всех потрясений на свете взгляд? «Ну и что у тебя случилось? – спросит она. – Подумаешь, какая проблема. К тому же, моя радость, проблема не у тебя, проблема у этих мужчин. Зачем ты переживаешь из-за таких пустяков?»
Я начинаю улыбаться и громко прошу Акселя прибавить звук у радио.
– Я хочу немного отдохнуть от музыки, – говорит Игорь не оборачиваясь.
– А я совсем не устала, – кричу я. – Аксель, прибавь!
Я тоже люблю это место. Здесь всегда ночь, полно народу, весело, шумно, и все говорят на английском. Живая музыка, и мы пробираемся к сцене. Брат уже куда-то пропал. Я даже немного этому рада. Значит, я пока избавилась от ненужных расспросов. Я не привыкла ему врать, а как сказать правду, еще не знаю. Я буду отдыхать! Эге-гей! Я обнимаю Акселя и целую его в губы.
– Аксель, как хорошо, что ты есть! Ты самый лучший, ты знаешь об этом?
Аксель так счастлив, что еще немного – и меня стошнит от этого умильного выражения лица.
Игорь пьет черное непрозрачное пиво и смотрит на нас с усталым благодушием. Стоит Акселю отвернуться – Игорь шепчет мне губами, наверное, свое любимое «сука», а может быть, он признается мне в любви? Может быть, он снова говорит: «Я соскучился». А какая мне разница? Я и Аудроне. Я научилась дарить обещающие взгляды и не давать ничего взамен. Куда так быстро пропали эти навыки? Чем Игорь отличается от всех тех, других? Он такой же мужчина – где-то потерянный, где-то слишком уверенный в себе, может быть, полная бездарность, питающаяся восторгами дилетанток, как я, а может быть – гений, раздирающий себя сомнениями. Какая мне разница? Я принимаю противоядие, намешанное Аудроне, и сразу становится легче. Мне не должно быть важно, что у них на душе. Я не буду терять себя, пытаясь понять их. Что значит «так неправильно?» Может быть, правильно – это, когда хорошо другим? Я у себя одна, а жизнь, моя новая жизнь, еще только начинается. Если захочу – я буду с ним спать. Если надоест – я прогоню его и того, кто считает себя моим мужем. Пошли все к черту! Аудроне, подожди, я уже пакую вещи – я ухожу с тобой в темную цыганскую ночь.
Замечаю краем глаза, что Игорь подошел к одиноко стоящей у сцены Селене. Она несмело пританцовывает в такт музыке. Он не обнимает ее, он наклоняется к ней сзади и шепчет на ухо. Она уже не шарахается от его близости, а поворачивается к нему с улыбкой. У нее блестят глаза. Она доверяет ему и уже пропала. Снежный оползень срывается с горы. Почему я так боялась за Селену и моего брата? Мой брат – Ангел. Я сама за руку, за опрятно уложенные светлые локоны, за наивные, как у Акселя, глаза и представления о жизни – я сама привела ее к Игорю. Держись теперь, Селена, он не оставит тебе времени на раздумья и побег. Я вижу по его движениям, по его холодному яростному взгляду, который ловлю каждый раз, когда он поворачивается ко мне, – животное готово к прыжку, а ты, бедная Селена, его следующая жертва. Я разбудила в нем зверя – тебе придется стать его добычей. Может быть, мне надо срочно вмешаться и спасти тебя от него? А ты послушаешь меня? Ты поверишь? И главное – ты этого захочешь? Каждый проходит свой путь. На твоем пути и на пути у твоего брата появились, как в строчке из контракта – непредвиденные обстоятельства – оползень, форс-мажор. Никто не ожидал, никто не может ничего изменить. Обстоятельства невиданной для вашей благополучной жизни силы. Этот оползень только начал набирать обороты. Ты как, Селена? Ты выживешь? Тогда ты станешь сильнее. Хватит прятаться за подушками в мелко зеленый цветочек и просыпаться с туманным чувством, что что-то проходит мимо. Теперь не проходит! Лови! Это твой форс-мажор, твой оползень! …И теперь это твой непризнанный гений…
Я вспоминаю слова, когда-то услышанные от Ивана: «Береги его – таких больше нет».
Аксель берет меня за руку и говорит:
– Я так сегодня счастлив. Я, наверное, должен подружиться и с Франком.
Я смотрю на него и говорю по-русски:
– Аксель, какой же ты дурак!
И кричу, перекрикивая группу на сцене:
– Поехали, Аксель, я буду сегодня с тобой.
«Ты же хотел этого? Ты так долго этого добивался. Ну, не теряй время, пока я не передумала.»
Игорь слышит, а может быть и нет, может быть, просто именно в этот момент он наклоняется совсем близко к ее шее и целует ее в выступающие косточки позвоночника. Так нежно. Так по-предательски нежно.
Конец бесплатного отрывка. Продолжение здесь читать “Побег” Почему немецкий муж2